О телепатии и «луче»… На какое-то время бабушка Ксения и дед Анисим уезжали из
Тюмени в леспромхозный посёлок.
Однажды мы с двоюродной сестрой Валей гостили у них. Мне было четырнадцать лет,
и именно в этом возрасте я поняла, что обладаю даром предчувствия. Девочки, с
которыми мы познакомилась в посёлке, пригласили меня в сосновый бор покататься
на качелях. Это было любимое место отдыха подростков. Тросы были очень длинные,
я даже не могла представить, кто смог закрепить их так высоко. На толстую доску
входило человек семь. Мы раскачались, и, когда достигли верхушки деревьев, я
благим матом, хотя всегда была не из пугливых, закричала: «Остановите!»
Остановились, и я соскочила, а остальные снова стали раскачиваться. Дело было
не в моих пороках сердца, и не в слабом вестибулярном аппарате… Просто внезапно
почувствовала какой-то ужас… Когда девочки раскачались до высоты макушек
деревьев, внезапно лопнул один из тросов и все разлетелись: кто - в траву,
кто-то зацепился подолом за куст. К счастью, серьёзно никто не пострадал.
Прихрамывая, потирая ссадины на коленях и локтях, возвращались домой и
поражались моей прозорливости.
Спустя несколько лет, когда я уже вернулась с севера и
работала в Тюменской областной больнице, пришла однажды на ночное дежурство и
зашла в ординаторскую за историями болезней, чтобы выписать новые назначения.
На диване очень вольно сидел молодой человек в больничной пижаме и болтал с
врачами. Оказалось, что он тоже медик и когда-то проходил практику в нашем
отделении. Мест не было, и его временно поместили в комнату старшей медсестры.
Когда я вошла в ординаторскую, завотделением представил меня пациенту: «Наша
чемпионка…» Больной врач взглянул на
часы и предложил сыграть в шашки до начала моей смены. Я успела выиграть
несколько партий и ушла к пациентам. Выдала всем лекарства, проследила за
ужином, уложила всех спать и села заниматься текучкой, но вдруг поняла, что не могу сосредоточиться. Такое со
мной уже было, когда обо мне кто-то думал, но стоило вычислить, посланника
телепатического луча, как я успокаивалась. Сидя на дежурстве, я перебрала всех
своих знакомых и родных, потом коллег, но легче не стало. Казалось, что сосуды
в моей голове вот-вот лопнут от напряжения. Попыталась через стекло разглядеть
вдали свет в окнах моего дома (вдруг что-то случилось), но там было темно. Мое
состояние было таким, что я около двух часов ночи подошла к стене и начала её
царапать, и вдруг ровно в два всё прошло.
Я с удвоенной энергией, радуясь, что никто не висит у меня на хвосте, поменяла этикетки на баночках, разложила
утренние лекарства по ячейкам, а в шесть утра, совершенно счастливая, стала
раздавать градусники. Когда подошла к вчерашнему врачу-пациенту, он беззаботно
сказал: «Вы заставили меня задуматься о жизни, я долго не мог заснуть и в
последний раз посмотрел на часы ровно в два». Мне хотелось крикнуть, что я чуть
не умерла из-за него, но промолчала.
Я уже рассказывала, что никогда не брала освобождение от
уборочной и ездила наравне со всеми. Однажды в один из крепких совхозов области
прибыла наша группа из медучилища и ребята из какого-то техникума. Право
первому выбрать себе двух помощников всегда предоставлялось главе сеноуборочной
бригады. Мы ещё стояли в стороне, а я уже знала,
что выберут меня. Нас построили в две шеренги по тридцать человек, а бригадир
ходил и рассматривал всех, будто выбирает лошадь. Благодаря шашкам я умела
скрывать эмоции, и, когда он пристально всматривался и в моё лицо тоже, ни один
мускул у меня не дрогнул. Бригадир прошел ещё раз, другой, а на третий – ткнул
пальцем в девочку из нашей группы, потому что она была из соседнего района и
уже работала в каникулы в этом совхозе. Второй он выбрал меня, а на мой вопросительный
взгляд, он ответил, что я самая стройная, и мне легче будет научиться. Когда я
пыталась объяснить, что никогда не имела дело с лошадьми, он прервал меня
трёхэтажным матом. Бригадир повёл нас двоих в огромный загон, показал нам наших
лошадей, объяснил, как их запрягать. Наша задача была – в пять утра
напоить своих лошадей у колодца-журавля,
а в шесть утра в полной готовности стоять у его дома.
Столовая работала круглосуточно. Мы в четыре утра поели и
пошли в загон. Сельская девушка быстро отыскала своего коня, а я совершенно не
понимала, как я смогу отличить мою лошадь среди десятков, на мой взгляд, точно
таких же. Я стояла и ревела во весь голос. Вдруг почувствовала, что кто-то
трогает меня сзади, обернулась и увидела мою лошадку. Я обняла её за морду и
стала благодарить за то, что она у меня такая умная. Так весь месяц она и
выходила ко мне сама.
Мы подвозили на волокушах сено, а бригадир сооружал огромные
и ладные стога. Он никогда не прогибался
перед руговодством. Другие бригады вскакивали и принимались за работу, когда
появлялся газик с районным начальством, а нашей, наоборот, разрешалось в это
время отдохнуть. Выходных дней у нас не было, работали по двенадцать часов, но,
когда бригадира пригласили на свадьбу в соседнюю деревню, он нас предупредил:
если узнает, что мы без него работали, убьёт. Короткий отдых не помешал нашей бригаде занять первое место в районе, и
прямо на поле нам вручили премию. На эти деньги я позднее купила себе платье и
туфли.
Однажды, когда я уже не играла в шашки, меня пригласили
судить мужское первенство Тюмени. В первый день соревнований друзья-ровесники
быстро сыграли и разошлись по делам, а молодёжи даже в голову не пришло
проводить меня поздно вечером хотя бы до остановки. Брела я в кромешной тьме до ближайшего троллейбуса
и вдруг подумала: «Столько мужиков, а я иду одна!» На следующий вечер ко мне
подходит Миша Жлудов, один из друзей-шашистов, и говорит:
- Извини, мы тебя вчера не проводили. Ты подумала: «Столько
мужиков, а я иду одна!». Больше этого не повторится.
После этого шашисты провожали меня до дверей квартиры.
Много лет спустя, когда я жила уже в Вятке, однажды вдруг
проснулась часа в три ночи и подумала: «А Миши больше нет». Я постаралась
отогнать плохие мысли, и больше не вспоминать об этом. Вскоре я приехала в
Тюмень погостить, сразу позвонила друзьям-шашистам, чтобы договориться о
встрече, и услышала: «А Миши больше нет». Я всю ночь беззвучно проревела в
подушку.
Стареем.
Всё короче
Список адресатов.
Из всех друзей по команде, я изредка переписывалась только с
Валентином Стойловым. Летом 2010 года дочка, уезжая на всё лето из Вятки,
наказала мне: «Чтобы не отлынивала, пока нас нет, и начала писать
воспоминания». Прошло три недели, а я никак не могла сесть за стол. Вдруг в
ночь с шестого на седьмое июля 2010 года я подумала «Этот Валентин,
наверное, больше никогда не напишет».
Сон пропал. Полежав до четырёх утра, я встала, достала общую тетрадь, мгновенно
составила план будущей книги и начала писать. В час дня мне позвонил сын
Валентина Сергей и сказал: «Помяните
моего папу, он утонул. Сегодня девятый день».
Несколько лет назад, навестив Валентина, я уходила от него и
по привычке обернулась, чтобы помахать рукой, на случай, если он смотрит в
окно. Я увидела Валю, прижавшегося к оконной раме, и мгновенно родились
строчки:
Распят на кресте
Оконного переплёта.
Провожает взглядом уходящих друзей.
* * *
Ещё в медучилище нам говорили, хоть и не рекомендовали об
этом широко распространяться, что грыжу, рожу и бородавки можно лечить заговорами.
Заговоров я не знала и никогда не занималась этим специально, но, если видела у
сверстниц на руках бородавки, смотрела на них и полушутя просила исчезнуть. И
бородавки вскоре исчезали.
У моей младшей внучки вскоре после рождения появилась грыжа,
и врач предложила поискать бабушку. Я
думала-думала и решила, что никакая чужая бабушка не желает ребёнку добра
больше, чем родная. Я гладила внучке живот, шептала тёплые слова о том, что
болеть нельзя, особенно таким милым девочкам, и… грыжа вскоре исчезла.
Удивлённая врач спросила: «Бабушку нашли?!»
Прошло несколько лет. Однажды я проснулась от невероятного
напряжения: «Кому-то надо заговорить грыжу!» И в голове закрутился диалог с
неведомым собеседником о том, что я не волшебник… но своей внучке когда-то
помогла. Утром пришла на работу, и в мой кабинет заглянул молодой врач,
спросив, нет ли в нашем отделе серы. На мой вопрос, зачем ему сера, он сказал,
что она нужна, чтобы вылечить грыжу его племяннику, так как их дом уже неделю
без сна, мальчик всю ночь плачет… и т.д. Далее моё ночное видение повторилось
из слова в слово. Врач тотчас повёз меня на своей машине домой, я попросила
соорудить мне что-то вроде маски, так как была простужена, вымыла руки, подошла
к ребёнку, и он сразу успокоился. Я через марлечку гладила его животик и
шептала ласковые слова: «Что же ты, голубчик, спать никому не даёшь, пора
поправляться…» Следующим утром вбежал врач с квадратными от удивления глазами и выпалил: «Первую ночь за неделю
спали, как убитые!» В день заговора мне ещё долго было неспокойно, так как
передавалось волнение ошарашенной мамочки ребёнка.
Моя подруга Людмила не верила в мои способности, считая то,
что со мной происходит, простыми совпадениями. Однажды она уходила от меня
довольно поздно, и я попросила, чтобы Люся, хоть и не верит в телепатию,
передала мне, что всё в порядке, когда доедет
до дома (телефонов у нас не было). Я уложила дочку спать, прибралась на
кухне и ровно в двенадцать ночи услышала: «Галочка! Я же забыла передать тебе,
что добралась хорошо!» При встрече я пересказала фразу из слова в слово, и
подруга сдалась, поверила.
Однажды скорая
увезла меня в больницу с редким обострением ревматизма: затвердели, как камень,
все мышцы. Утром началось с ног, а к обеду и лицо превратилось в серую
застывшую маску. Даже кровь на анализ взять не могли, потому что ни мышцы, ни
вены не могли проткнуть иглой. В течение трёх недель консилиумы совещались, что
со мной делать, а у меня уже началась
предсмертная неукротимая рвота. Раньше спасала мысль о дочери, а здесь почти
равнодушно (так перед смертью бывает) думала, что девочка моя, наверное,
вырастет хорошим человеком. И вдруг спустился «луч» с неба со словами: «Тебя
так обидели, а ты умрёшь неразведённой!»
Рвота прекратилась, утром я попросила есть, мышцы в том же порядке – с
ног – начали приходить в норму, последним ожило
лицо и через неделю меня выписали. Я уже писала в главе «О семье…», что сразу
подала на развод.
Я всегда говорила своим знакомым, что главное в жизни –
положительный настрой. Одна женщина в Кронштадте заболела и начала паниковать,
тогда я рассказала ей эту историю. Она мне с удивлением заявила: «Я всю жизнь
стремлюсь к этому «лучу», а ты, оказывается, всю жизнь на нём».
Примерно через год после моего приезда с севера
друзья-шашисты переманили меня фельдшером на завод, чтобы играть за заводскую
команду в местных соревнованиях. Основной здравпункт был за пределами завода
рядом с центральной проходной, но я работала одна в небольшом медпункте
секретного цеха. Как-то ко мне принесли
на носилках рабочего без сознания, почти без пульса и с белым, как стена,
лицом. На диспансерном учёте он не состоял, иначе я бы его знала. Я готова была
растеряться, и вдруг мгновенное озарение! Спрашиваю рабочих, которые его
принесли, жаловался ли он на боли в животе. Коллеги сказали, что жаловался, но
никогда не обращался к врачам. Это подтверждало диагноз, внезапно спустившийся
ко мне с неба, - прободение язвы. С городом была только одна телефонная линия,
занятая в тот момент директором завода. Я требовала у телефонистки, чтобы она
рассоединила директора и дала возможность мне вызвать скорую. Когда я в третий
раз услышала отказ, то закричала в трубку, что сгною её в тюрьме, если человек
умрёт. Подействовало. На споры с телефонисткой ушло минуты четыре. Когда я
дозвонилась до скорой, то, как автомат, чётко сказала: «Прободение язвы, третья
проходная такого-то завода». Машина пришла через три минуты, мы с направлением
были уже у проходной. А в больнице в это время готовили операционную… Месяца
через два появился в здравпункте тот рабочий, и сказал, что хирург просил его
прийти ко мне и низко поклониться за вовремя поставленный диагноз. Мой
«пациент» говорил слова благодарности и от хирурга, и от себя, и от коллег по
цеху, которые образно, по-русски, рассказали ему, как я вызывала скорую. А заведующая
здравпунктом пропесочила телефонисток так, что проблем со связью больше не
было.
Я уже рассказывала о случае на севере, когда ребята поминали застрелившегося охотника. Когда
все разошлись, я от усталости готова
была свалиться и уснуть немедленно, но вдруг что-то начало меня беспокоить.
Пыталась отвлечься чтением, но беспокойство нарастало. Я оделась, взяла судок с
чистым шприцем, лекарства, вышла на улицу, и ноги сами повели меня к дому
непьющего художника, который в тот вечер впервые выпил. Дверь была не на крючке, я зашла и увидела
мужчину полумёртвым. Шприц переломился пополам (видимо, накануне я его
перекипятила, пришлось на ходу обрабатывать спиртом другой (в ситуациях на
грани жизни и смерти это допускается), сделала укол и принялась за
искусственное дыхание. Поняв, что одной мне не справиться, сделала ещё одну
инъекцию и побежала за следователем, приехавшим из-за самоубийства охотника.
Все мужчины мгновенно протрезвели и, не дыша, наблюдали, как мы со следователем
по очереди пытались восстановить дыхание. Внезапно художник открыл глаза,
увидел, что я наклонилась над ним, чтобы дышать «рот в рот» и спросил: «Что ты
здесь делаешь?» И провалился в глубокий сон. Пульс восстановился. Я отпустила
мужчин, а сама ещё часа два просидела возле больного. Утром ему всё рассказали.
Он прислал за мной товарищей и пообещал подарить отрез шёлка на платье. Я
сказала, что лучшим подарком для меня будет его постоянная трезвость.
После нашего переезда из Тюмени в Ленинград, моя мама часто
жаловалась, что ей не нравится жить вдали от родины, несколько раз она уезжала в Сибирь, жила у дальних
родственников, потом возвращалась обратно и, в конце концов, потребовала отдать
её долю жилплощади, чтобы она смогла
вернуться в Тюмень. Я не сразу поняла, что в этом виноват не её
темперамент холерика, а начинающееся психическое расстройство. И вместо того,
чтобы показать маму специалистам, пошла у неё на поводу, и разменяла нашу
большую комнату у метро «Балтийская». Мне достались девять квадратных метров в
трёхкомнатной коммуналке между станциями «Пролетарская» и «Обухово» на улице с
«романтичным» названием - 2-й
Рабфаковский переулок, а маме – однокомнатная квартира на окраине Тюмени.
Счастливая мама уехала «из этого серого и сырого Питера», но вскоре начала
писать слёзные письма с просьбой принять её обратно (уже в девятиметровую
комнату) «в город парков и садов». Потом внезапно звонки и письма прекратились.
Я забеспокоилась. Попросила знакомых навестить маму, но дома никого не было,
звонки в городские больницы и морги тоже ничего не дали. Пришлось мне бросать
работу и ехать искать маму. Она нашлась в психбольнице за городом, оказалось,
что мама пыталась руководить движением поездов на вокзале, потом ей показалось,
что её кто-то преследует, и забежала в аптеку. Там догадались вызвать
спецмашину.
В это лето Ира окончила институт и уехала из Ленинграда с
дочерьми вслед за мужем, которого распределили после академии в Подмосковье. Я
решила пока остаться в Тюмени, в маминой квартире, чтобы решить, что делать
дальше. Меня по старой памяти без тюменской прописки приняли на работу в
Судмедэкспертизу, а по выходным я ездила навещать маму. А иногда её отпускали
домой на два-три дня. Но со временем забирать маму домой становилось всё
сложнее, потому что её уже нельзя было оставить без присмотра. Так прошло
полтора года. Несколько раз, проведя курс лечения, врачи выписывали маму из
больницы.
Однажды в декабре, оставив маму дома и переживая, как бы она
чего не натворила без меня, я полуживая пришла на работу и внезапно услышала голос:
«Не успеешь!». Чего не успею, я не понимала, но ноги сразу понесли меня к
заведующему с заявлением на увольнение. К счастью для годового отчёта я
приготовила уже огромную «простыню» с данными за одиннадцать месяцев (что для
завотделом стало приятной неожиданностью), оставалось только добавить данные за
декабрь. Но всё равно мой уход был как гром среди ясного неба. Я съездила за
маминой историей болезни, собрала вещи, и мы вдвоём уехали в Ленинград.
Как я довезла маму в поезде и в метро, даже страшно вспоминать.
Приехали мы в мою голубятню (так
окрестила мама мою комнату), а через два дня, когда соседи были на работе, в
дверь позвонила женщина и предложила обмен. Вот, оказывается, куда я могла не
успеть! В нашем сталинском доме угловые квартиры были просто шикарные: три
изолированные комнаты, семнадцатиметровая
кухня и такая же прихожая. В одной комнате жил молодой человек с женой и
мамой, в другой - довольно склочная
пенсионерка, в третьей, самой маленькой, – я, теперь уже с мамой.
Женщина, которую я для себя назвала Феей, шла по подъезду с первого этажа, но все квартиры были уже
расселены, и только наша – коммунальная. В те времена жилье в многоквартирных
домах не было личной собственностью, а принадлежало государству, квартиру
нельзя было купить или продать, и переехать можно было только, обратившись в
официальное учреждение, например, в
Горжилобмен или тому подобное. Иногда приходилось выстраивать длинные
цепочки, чтобы найти нужные варианты для всех заинтересованных. За эту
трёхкомнатную квартиру Фея нам
предложила двухкомнатную и однокомнатную. В тот же вечер я рассказала об обмене
соседям-молодожёнам. У мамы молодого человека была квартира в области, и они
решили тоже её включить в наш обмен, чтобы семья получила двухкомнатную
квартиру, сварливая соседка – однокомнатную, а мне бы досталась более
просторная комната в обмен на ту квартиру в области. Мы в тот же вечер, не
говоря ничего нашей соседке, написали сто объявлений и до часу ночи расклеивали
у метро, магазинов и на подъездах. К утру нашёлся для меня вариант –
шестнадцатиметровая комната с балконом в двухкомнатной квартире рядом с нашим
домом. В тот же день мы рассказали об обмене нашей вечно сердитой соседке,
объяснив, что ей достанется однокомнатная квартира. Соседка после долгих
уговоров согласилась, но по несколько раз на дню меняла своё решение, крича
дочерям по телефону, что ей в коммуналке живётся хорошо, и она никуда не
поедет. Но всё обошлось, и обмен состоялся, хотя до последнего момента мы не
были уверены в благополучном исходе дела, так как наша пенсионерка чуть не
подралась по дороге в горжилобмен с женщиной, в чью комнату я въезжала.
Через месяц я встретила бывшую соседку, и она со слезами
обняла меня, сказав, что никто не верит, когда она рассказывает, как без
копейки доплаты можно получить отдельную квартиру. Правда, долго пожить на
новом месте у неё, к сожалению, не получилось: примерно через год она умерла от
рака, успев прописать на свою жилплощадь внука.
Маму вскоре снова пришлось класть в больницу, потому что она
набросилась на мою новую соседку. А я через некоторое время, найдя новый
вариант расселения, перебралась в большую комнату на Васильевском острове, без
сожаления расставшись с мрачным Рабфаковским переулком, к которому от метро
вела тёмная аллея, где росли высоченные деревья, а на одном из домов много лет
«красовалась» чья-то рукотворная надпись
«улица Вязов». Однажды в этой тёмной безлюдной аллее меня чуть не ограбили,
когда я возвращалась вечером от дочки, которая жила в общежитии. Спасло то, что
внезапно на улице появилась припозднившаяся парочка и преступник
ретировался.
Позднее, уже выйдя на пенсию, я обменяла комнату на 9-й линии
Васильевского острова – на отдельную квартиру в Кронштадте.
Моя мама, видимо, тоже имела какие-то способности. Однажды, когда она жила в Тюмени отдельно от нас, «сердцем почувствовала что-то неладное»,
но поехала не ко мне, а в деревню к знакомой ворожее. Та раскинула карты и
сказала: «У тебя есть самая близкая женщина, ты едва ли застанешь её в живых».
Мама три километра бежала по пашне до тракта и чуть не попала под колёса
грузовика, выскочив на дорогу. Шофёр довёз маму до города.
А я накануне пошла на укол, меня провожала подруга, которой
было по пути. Люся зашла в кинотеатр, расположенный рядом с поликлиникой,
купила билеты и вышла на улицу. А в это время медсестра вколола мне от
ревматизма новый антибиотик с месячным действием. Я не настаивала на
предварительной пробе, потому что мне уже раньше делали инъекции пенициллиновой
группы, правда, более слабые. Подруга увидела, как я выхожу из поликлиники, я
заметила её тоже, и мы пошли на встречу друг другу. Я уже почувствовала
неладное, успела только сказать Люсе, что, кажется, у меня реакция на
лекарство, и рухнула без сознания с кровавой рвотой. Это был анафилактический
шок, и, если бы не подруга, то, возможно, меня бы не спасли (прохожие могли
подумать, что я пьяная, или в больнице не сразу бы поставили диагноз).
Проходившие мимо студенты-медики помогли занести меня в кассу кинотеатра,
вызвали скорую помощь, которая пришла только через сорок минут.
Часа в три ночи я открыла глаза и попыталась встать,
объясняя, что дочка у меня одна, но нянечки меня утешили, сказав, что подруга
забрала Иру к себе, и я снова потеряла сознание. На следующее утро пришла
перепуганная мама, а вскоре прилетел муж из Новочеркасска с вечера встречи
выпускников. Когда меня выписали из больницы, казалось, что мышцы вместе с кожей отделяются от костей:
так всё болталось.
Если я заходила в какое-то помещение, где до этого кто-то
сильно ругался, у меня начинала болеть кожа рук до самых локтей. Накануне
августовского путча 1991 года я распласталась по тахте и не могла даже поднять
голову. Когда утром включила радио, даже не удивилась происходящему. Думаю, что
в Петербурге всё могло обернуться большой бедой, если бы не чёткое поведение
Анатолия Собчака.
Мне кажется, что моя интуиция оберегла меня и от участия в
различных пирамидах и других авантюрах, которыми так увлекались мои коллеги в
начале перестройки. Да и денег лишних никогда не было, чтобы покупать какие-то
акции и т.д.
Думаю, что мои телепатические и прочие способности почти
иссякли. Бородавки заговорить уже не удаётся. Но какие-то флюиды ещё чувствую. Двадцать лет назад мне в последний раз в жизни
объяснились в любви. Энергетика у этого человека была такой, что, если он
просыпался в пять утра в Тюмени и, улыбаясь, вспоминал меня, то в Петербурге,
где было три часа ночи, мои губы расплывались в сонной улыбке.
* * *
Коль жилкой каждой
и за тридевять земель
твоё я чувствую дыханье,
зачем нам
приближение друг к другу?!
* * *
А вдруг когда-то разучусь
я кожей чувствовать
ежеминутно
твою весёлость и непокой?!
Вернуться к оглавлению: http://balabanova.ucoz.com/publ/memuary/osennie_razdumja/14
|
