О севере…

Как я уже писала, на север по распределению попросилась сама. Было десять мест, а согласилось поехать двое, и только из нашей группы. Но, когда меня прямо с училищной скамьи направили одну на побережье Карского моря, я испугалась.

В ожидании навигации (прибрежная полоса ещё не освободилась ото льда) я работала в участковой больнице, пытаясь набраться хоть какого-то опыта, и старательно учила самые ходовые ненецкие слова. Два моих чемодана были набиты медицинской литературой при минимуме личных вещей.

 Добиралась до Севера я долго: автобусом до Тобольска, четверо суток на пароходе до Салехарда, потом самолётом до Тазовского и самолетом до Гыды. В Тобольске мы со спутницей Майей ночевали у моего отца. Встретили нас хорошо. Я увидела, какая большая разница между моей мамой и новой женой отца. Детей у них не было. Встретив Сергея с работы, жена поставила перед ним таз с тёплой водой, вымыла каждый пальчик, ополоснула и вытерла ноги полотенцем. Потом стала кормить его с ложечки черникой и только после этого пригласила всех к ужину.

Днём мы с Майей гуляли по городу, где когда-то жили учёный Менделеев, сказочник Ершов, композитор Алябьев, отбывали ссылку Кюхельбекер и другие декабристы, а также Николай II с семьей. 

С билетами на пароход до Салехарда было плохо, но отец достал нам их, и мы уплыли. Красота за бортом неописуемая, луна, танцы на палубе… А, когда добрались до Оби, берегов было почти не видно. В Салехарде после получения направления неделю ждали самолёт: туда есть пассажиры, а оттуда нет загрузки, так как кто-то не настрелял куропаток. Наконец, улетели до Тазовского, и там такая же история.

За неделю сидения (спальных мест в аэропорту не было) мои ноги превратились в колодки, туфли я надеть не могла, и соседи приносили мне чай с пирожками из буфета. Мы все перезнакомились, оказалось, что в наш посёлок летят акушерка с мужем, библиотекарь, мы с Машей (два фельдшера) и ещё кто-то. Гыду, где в то время находилась полярная станция «Северный полюс-7», местное население называло Гыдояма. Мы устроились в школе-интернате: все – до получения мест в общежитии, а я – до прибытия катера, который должен был везти меня на берег Карского моря (на четыреста километров севернее Гыды).

Еду готовили коллективно, так как столовая интерната в каникулы была закрыта. Покупали в магазине куропаток и сушёные  овощи (картошку, лук, чеснок), а на пригорке собирали малюсенькие белые грибы - большими они не вырастали.

Директор интерната рассказала нам о делах школы. В Гыде была так называемая культбаза, к которой относились школа-интернат, больница, клуб, библиотека. Детей к началу учебного года собирали с помощью вертолёта по ненецким стойбищам с большим трудом. Если дети сбегали, снова приходилось заказывать вертолёт. Когда учитель с пилотом заходили в чум и спрашивали про возраст каждого ребёнка, родители, не желая отдавать чадо в школу, говорили: «Этому пять лет, этому тоже пять лет…» Педагог на глаз определяла возраст и всех подходящих забирала с собой. На питание для северных школ выделялось больше денег, чем на Большой земле, и, чтобы истратить положенные государством деньги, детям покупали даже шоколад, но они ели его не очень охотно и каждый день просили: «Хале тара!», то есть - рыбы надо. По-ненецки чайка – халей, а рыба – хале. Слова пишу по слуху, так как не видела их написание. Детей пытались отучить от сырой рыбы, им отваривали целый бак, и школьники с радостью уплетали дары моря. 

Я и ещё одна женщина не смогли перенести резкую перемену воды, климата и питания. На лице у меня вскочили фурункулы, а в туалет на улицу мы бегали так часто, что стали стесняться рабочих, которые строили что-то рядом с уборной. Чтобы не показывать, что бегаем только мы вдвоём, стали менять платья и платки. Вид у меня был ужасный: заклеенный фурункул на брови, сухие корки на губах. Кто-то из женщин пожалел меня и дал помаду, чтобы я не выглядела такой жалкой.

В это же самое время в посёлке ждал тот же катер молодой специалист (продавец и заготовитель пушнины) с фамилией и отчеством великого русского писателя. Его начальник сказал юноше, что вместе с ним поедет фельдшер с рыжей косой, и, если мы поженимся, начальник даст нам лучших собак и прокатит по побережью до самого Диксона.

Когда я по дороге в больницу решила покрасить губы и остановилась у одного из домов, я и не подозревала, что за углом этого же дома стоял и высматривал меня заготовитель пушнины Юрий. Увидев, как я крашу губы, с первого взгляда возненавидел эту легкомысленную особу.

Вскоре лёд растаял, и мы уехали в факторию. Так называли небольшие поселения, где закупали пушнину и рыбу у коренного населения, ведущего кочевой образ жизни. Катер вёз продукты, в том числе свежий лук, что было большой редкостью, и впервые – несколько арбузов. Удивлению местных жителей не было предела.  От радости за свежий лук меня научили Карскому салату: солёный омуль почистить и нарезать кусками, добавить много лука кольцами и выложить литровую банку маринованных помидоров (без рассола), накрыть крышкой, встряхнуть и дать немного настояться. Позднее мы делали такую закуску и в Тюмени, заменив омуля на обыкновенную селёдку.

Вместе с нами приехали трое рабочих на постройку естественного вечномерзлотника для хранения рыбы. Один из рабочих был с молодой женой. Из-за новой стройки в фактории установили сухой закон, но на коренное население он не распространялся. Продавец на первых порах проявлял сдержанность по отношению ко мне, но однажды пришел и предупредил, что поступивший в магазин одеколон «Светлана», скоро выпьют ненцы, а я даже для нужд гигиены до сих пор не купила ни одного флакона. Пришлось приобрести. А сухой закон нас и вовсе сблизил: я не выписывала рецепты на спирт симулянтам, а он не продавал без рецепта. Кроме трёх детей в поселке непьющими были только я, Юрий и его сосед по домику – однорукий художник.

Директор медучилища предупредил нас при распределении, особенно меня-сердечницу, чтобы мы не оставались на Крайнем Севере после трёх лет отработки. И я, действительно, сразу почувствовала дефицит кислорода, появились более сильная одышка и отёки, но я решила не сдаваться, как стойкий оловянный солдатик. Правда, в Гыде я пыталась уговорить начальника культбазы оставить меня при больнице, но он воскликнул: «Райкова! Там же омуль!» Омуль был, якобы, только в этом месте и на озере Байкал, и я сдалась.

Меня снабдили огромным мешком дуста, который надо было раздавать по банке в каждый чум от педикулёза, тройным меховым комплектом одежды до пят, из которой  запомнила только название – малица, меховой обувью на всю длину ноги, кучкой медикаментов, шприцами и посудой для их кипячения. Мне посоветовали купить два тёплых лыжных костюма с начёсом и пришить изнутри карманчики для дуста, чтобы не подцепить «живность». Уже позднее широкое применение дуста было запрещено.

С подъёмных я купила приёмник с огромной батареей питания и слушала один час в день остров Диксон, до которого было примерно 160 километров, и была в курсе всех событий в стране. Однажды из новостей по радио я узнала, что, оказывается, недалеко от нашей фактории останавливался атомный ледокол «Ленин» и экипаж играл на льду в футбол.

По приезду в факторию на выданные мне культбазой деньги на дрова, наняла рабочих, и они напилили целую поленицу. «Дрова» приплывали морем, у берега было множество плавающих брёвен, но на самом побережье не было ни кустика карликовых берёз, ни грибов, ни морошки, только песок и мох, а рядом – необозримая глыба Ледовитого океана. Лёд таял только возле берега на очень короткое время, и иногда катер, привозивший продукты, не успевал возвращаться, и команда оставалась на зиму в фактории, если её не забирал вертолёт.

В базовом посёлке я взяла под расписку пятьдесят книг, что-то вроде передвижной библиотеки. Кстати мою спутницу Майю назначили в так называемый Красный чум, и она ездила с библиотекарем в близлежащие стойбища с просветительской помощью, а вечером возвращалась на культбазу.

Страх перед «живностью» подвигнул  меня на отпиливание косы с помощью тупых ножниц.  Пришлось завивать волосы, используя вместо бигуди бинтики с бумажками, и кудрявая грива была просто огромной. По возвращении в Тюмень, я долго не снимала платок, чтобы мама не сразу заметила новую причёску. Позднее мама сдала мою косу в театр и на вырученные деньги купила дрова на зиму и рассчиталась с долгами.

Местом моего назначения оказалась фактория в четыре дома для русского населения, большим продуктовым складом, в котором под потолком колыхалось белое море заготовленной пушнины. Также был склад для приёма и хранения рыбы. Жилища иногда до верха заносило снегом, и только в нашем доме был выход на крышу, через который ребята выбирались и разгребали подходы к остальным  строениям.

Так называемым медпунктом оказалась комната в общем доме с единственным скальпелем, кровоостанавливающим зажимом и «рогулькой» для измерения таза у беременных женщин. В соседней комнате жила приёмщица рыбы с мужем, а третья комната была «общежитием», в глубине которого за занавесом жили старик со старушкой, а в передней части поселились приехавшие с нами рабочие. Я свою комнату по доброте душевной отдала молодому строителю с женой, а сама поселилась в «общежитии» за печкой, отгородившись шторкой.

Сухой закон иногда нарушался: рабочие тайком умудрялись делать брагу из нескольких банок китайских мандаринов в сиропе и сухих дрожжей. На ночь выпивали, а утром шли на работу. Но однажды один из рабочих перепил, ему стало плохо, он приполз ко мне и постучался (по печке). Я его осмотрела и дала две таблетки пургена (слабительного). Строитель позднее высказал мне с лёгкой обидой, что он думает про моё «лечение», но с тех пор я его пьяным не видела.

В любое время суток ко мне приезжали ненцы на оленях, а закон тундры таков: вставай, топи печь и угощай гостей. Для остальных жильцов это было большим неудобством, и Юрий сжалился надо мной: освободил от дров смежную с магазином комнату.  Дрова он сложил в сени, а я перебралась в просторное жильё, в которой отгородила тюлевой занавеской что-то вроде приёмной для больных. Хлеб и другие продукты были очень дорогие, а моя зарплата - хотя и вдвое больше, чем в Тюмени, но всё же гораздо меньше, чем у остальных жителей фактории, поэтому я решила сама печь хлеб и рыбные пироги. Истоплю камин, угли отодвину и ставлю форму с хлебом.

В фактории жила пьющая пекариха, тоже сердечница. Приступы у неё были частые, но я поддерживала её то каплями, то инъекциями. Однажды в посёлок прилетел вертолёт, пекарь прибежала ко мне и потребовала направление в участковую больницу, но я ей категорически отказала, зная, что она не переживёт перелёт. Женщина выскочила от меня, размахивая чистым листом, как будто направлением, и влезла в вертолёт. Больше я её не видела. Потом мне рассказали, что она умирала в вертолёте очень тяжело, даже ногти пыталась вырвать зубами, пытаясь превозмочь боли в сердце. Мне до сих пор становится страшно, когда я, помимо воли, представляю себе эту жуткую картину.

Посёлок остался без пекаря. Ненцы, приезжая за продуктами, горевали, ведь детей в каждом чуме было по семь-десять, а на печках-буржуйках много хлеба не напечёшь. Пришлось нам с рыбоприёмщицей вставать к дежам (деревянным формам  для замеса теста). В печь входило буханок по восемьдесят. Первый замес мы нечаянно пересолили, от этого получился большой припёк, и мы даже премию получили. Ненцы же, приплясывая от радости, раскупили всё моментально. Второй и третий замес прошёл прекрасно, и после того, как дело заладилось, в пекарне нас сменили старик со старушкой из общежития.

Коренное население было безобидным и добродушным, если относишься к ним уважительно. Выпьют, поссорятся, потаскают друг друга за воротник и тут же, успокоившись, помирятся.

Однажды при мне ненец покупал в магазине ящик масла, ящик сгущёнки, консервы, ткань, плиточный чай, хлеб и т.д. В конце попросил мешок табака, и ему не хватило трёх рублей. Он сразу разволновался, и с криком: «Забирай всё, только табак оставь!», - стал выкидывать обратно продукты. Продавец успокоил его, сложил всё обратно, кроме чего-то мелкого на три рубля.

У жителей севера дефицит йода, наверное, оттого, что одиннадцать месяцев в году приходилось пить воду из растопленного снега. Если сделать  ненцу обычную йодную сетку, он будет долго радостно раскланиваться. Как-то ко мне на лечение ходил ненец-подросток. Из-под его брюк выглядывала полоска белоснежных кальсон. Я очень удивилась, так как в чуме среди оленьих шкур, собак и большой семьи, трудно сохранить такую чистоту. Вскоре продавец спросил, не ходит ли ко мне Ваня Яптунай. После моего кивка Юра сказал: «Он в тебя влюбился, так как каждый день покупает новые кальсоны!»

Лето на севере не более месяца, да и летом это трудно назвать, потому что в платье я ходила только один день, а в остальное время в тёплых спортивных костюмах  или стёганых фуфайках. Ненцы на лето переезжали на оленях (это называется каслание) к фактории, устраивая свои чумы минутах в десяти от магазина и рыбоприёмного пункта, и формировали рыболовецкие бригады. Они считали, что от полчищ комаров накомарники не спасают, поэтому покупали женские панталоны до колен, засовывали голову в одну штанину, оставляя только глаза, а вторая – лежала на плече. Бригада в пять человек сидела в лодке с голубыми панталонами на головах – это зрелище незабываемое.

В это время сон рыбоприёмщицы и медика уменьшался почти до нуля и далеко не по причине долгого полярного дня, когда солнце наполовину заходит за горизонт и поднимается снова, а потому, что рыбачили по очереди и круглые сутки шли в приёмный пункт и ко мне: лечить ссадины и порезы. Каждый из пяти членов бригады просовывал палец в глазницу омуля и таким образом надевал на все пять пальцев правой руки по рыбине, затем нёс ко мне со словами: «У лекаря мужа нет, лекарю надо рыбы». Я ела её отварную, пекла пироги, отдавала в пекарню, а, когда ребята соорудили в центе фактории коптильню, несла коптить, но рыба горячего копчения хранилась недолго. Вечномерзлотник не достроили, потому что от недостатка кислорода рабочим было нечем дышать и гасли керосиновые лампы. Мне пришлось составить акт и запретить работы. Строители уехали, из их группы остались только молодожёны. Сухой закон был отменён. В рыбоприёмном пункте были натянуты огромные куски брезента в форме чанов, в каждый входило, если не ошибаюсь по тонне рыбы. В авральные дни на рыбообработку созывалось всё русскоязычное население и даже ненки, которые очень живописно работали: разрезали свежую рыбину и с хлюпаньем втягивали печень в рот. Когда с огромным количеством рыбы справиться было невозможно, её солили так называемой колодкой, то есть нераспоротой.  Омуль отправляли, кажется, бочками, а, если за сезон попадало несколько нельм, то приёмщица отчитывалась за них поштучно.

А как пело местное население! Едешь с ними на оленях, бывало остановятся, выроют ямку в снегу, подожгут мох и щепку, вскипятят в банке из-под сгущёнки снежную воду, заварят почти чифирь, выпьют, садятся в нарты и радостно поют:

Тундра мой,

Олень мой,

Нарта мой!

«О чём ты поёшь?» - спрашиваю я  и слышу в ответ: «О любви пою!»

С коренным населением у меня, как у медика, проблем не было. За лечением обращались они редко, а в очень серьёзных случаях ездили до базового посёлка. А вот с двадцатью русскими в фактории было очень трудно. Я была для них и медиком, и советской властью. Мне до сих пор кажется, что в мои двадцать лет там была не я, а кто-то другой.

В смежной комнате с пекарней жила семья с тремя детьми. Он был охотником, и пойманного песца хватило бы на скромное житьё без пьянки кому угодно, только не им. Жена не готовила, а просто ежедневно открывала банки тушёнки и сгущёнки. Продукты брали в долг, под чёрный список. Так делали не только они, потому что зарплату нам привозили раз в полгода. Мы старались растянуть деньги на несколько месяцев, чтобы сильно не задолжать магазину. Но та семья деньги получала сразу от заготовителя пушнины и начинала кутить.

Годом или двумя раньше моего приезда ожидался хороший песцовый сезон. Эта семья уехала на собаках на какой-то остров и одиноко жила в охотничьем домике. Прогнозы на песца не сбылись, продукты закончились, были съедены почти все собаки, и семья полуживая  (в упряжках ехали только дети, а взрослые шли пешком) добралась до фактории и рухнула на пороге у медика. Их выходили, завели в магазине список на выдачу продуктов, но случившееся их ничему не научило.

Однажды перед майскими праздниками ко мне прибежала жена охотника за рецептом на спирт: у мужа, якобы, радикулит. Придя к ним, я осмотрела его: ноги он разгибал и сгибал, не поморщившись, и я отказала в рецепте. Мужчина вскочил, как молодой козлик и заорал, что он на войне врага через колено ломал, и пригрозил убить меня и продавца, который не отпускал ему спирт без рецепта: «Убью, утащу во льды, а когда лёд растает, ни одна собака вас не найдёт!» Я уходила от них явно под дулом карабина, но не позволила себе обернуться. Кстати, на севере я тоже научилась стрелять куропаток влёт, правда, не всегда с успехом, потому что зрение было слабое с детства.

Сезон охоты закончился, и заготовитель пушнины с караваном нарт уехал сдавать мех в базовый посёлок. На следующий день ко мне прибегает жена охотника и с писклявым плачем заявляет, что её мужа застрелили. Она играла в карты в общежитии, а, когда пришла домой, нашла мужа мёртвым, а рядом с ним – мелкокалиберная винтовка. За печкой у погибшего был карабин и несколько двустволок. При осмотре я была уверена, что мужчина застрелился сам, но не могла дать разрешение на похороны, так как в фактории жили три человека с судимостью, в том числе - за убийство. Пришлось просить ненцев поехать в базовый посёлок за следователем и экспертом. Ненцы замахали руками (они очень не любили и боялись покойного), но я  пригрозила «Мурашкиным» чумом, то есть тюрьмой, и отправила их с письмом в посёлок. Труп мы убрали в баню и он замёрз «в кость». Специалисты прилетели скоро, следователь допрашивал всех по очереди, а мы с врачом-экспертом размораживали труп у печки, но, пока оттаивал один бок, другой замерзал. Когда мы с ней уже валились с ног от усталости, на помощь нам пришёл муж рыбоприёмщицы за стакан спирта, благо сухой закон отменили. Вскоре мы занялись вскрытием, главное было - не повредить раневой канал. Череп был такой толщины, что пришлось пилить по очереди, сил не хватало, но всё получилось. Пуля застряла в противоположном виске, и мы её достали. Эксперт вынесла вердикт, что это всё-таки самоубийство, и мы облегчённо вздохнули. Детей у вдовы врач забрала и повезла  в интернат, взяв у нас большое сопроводительное письмо. Следователю пришлось остаться, так как он не вошёл в вертолёт.

Так как на улице был жуткий мороз, гроб в форме обычного ящика сколотили прямо в медпункте и оставили до утра. Вскрытый и зашитый труп лежал в бане, но я в ту ночь не могла заснуть: только закрою глаза, кажется, что охотник садится в ящике и смотрит на меня. Так промучившись до трёх ночи, я встала, положила свою постель в гроб, легла сама и проспала мёртвым сном до самого утра.

Утром охотника похоронили и все, кроме меня, решили расслабиться. Продавец ещё не вернулся, но оставил ключ от магазина соседу-художнику, который будучи непьющим, тоже выпил. Что случилось потом, я расскажу в главе «О телепатии…»

Однажды мне пожаловалась жена рабочего, что муж стал домогаться её сразу после родов. Спать отдельно она не могла: не было лишней постели, а пол – абсолютно ледяной. Пришлось побеседовать с молодым папашей: я предложила ему разделить кровать вдоль доской, если нет никакого терпения. Больше жалоб не было.

А роды у женщины были очень тяжёлые из-за узкого таза. Пришлось самой изобретать тактику родовспоможения, поскольку в учебниках ничего полезного не нашла, да и акушерство мы проходили почти без практики. Когда мальчик появился на свет, мы с роженицей были без сил, я за всё время не сомкнула глаз и поддерживала себя валерьянкой.  Мамочка сразу уснула, а я обиходила ребёнка, передала его рыбоприёмщице, и только тогда рухнула в постель. Тогда я жила ещё в общей комнате за печкой.

Однажды на складе закончился провиант, и мы с ненцами отправили заявку на продукты. Кстати, пока идёт песец, коренных жителей ни за какие деньги невозможно было отправить в базовый посёлок, но, как только сезон охоты заканчивался, ненцы сами предлагали услуги извозчиков на оленях. В самый разгар заготовки песца у рыбоприёмщицы случился приступ аппендицита с сильными болями и высокой температурой. Везти её в Гыду было не на чем, и я трое суток боролась за неё: инъекции  антибиотиков, пузырь со льдом на больное место, а её мужа предупредила, что, если аппендикс прорвётся, я буду резать, а он будет мне помогать. До сих пор мурашки по коже: что бы я делала с одним кровоостанавливающим зажимом, когда их нужны десятки. Но боль и температура отступили, и мы дождались, когда ненцы согласились ехать в базовый посёлок. С первыми же нартами я отправила рыбоприёмщицу в участковую больницу на операцию. Той же зимой приступ аппендицита случился и у меня. Я спасала себя по той же схеме, а потом в больнице сказали, что воспаление было таким сильным, что всё проросло спайками, но операцию делать уже не стали.

По заявке на продукты первым же вертолётом нам привезли много ящиков спирта, так как без него нельзя выполнить план по пушнине: если не будет алкоголя, то ненцы увезут песцов в Норильск, в другой регион. Следующий рейс прибыл с обилием продуктов, нашей зарплатой и почтой.

Из тканей в магазине был только натуральный розовый шёлк в бледно-розовый цветочек. У всех жителей фактории были розовые трусы, а у каждой женщины - ещё и по платью. Однорукий художник сам сшил себе из такой же ткани наволочки на подушку и перину, придерживая изделие культей.

Зимой на небе появлялись переливы тончайшей бахромы розовато-голубовато-серебристых полос. Северное сияние завораживало. Светлынь такая, что можно было рассмотреть рисунок на носовом платке.

Однажды на складе закончился провиант, и мы с ненцами отправили заявку на продукты. Кстати, пока идёт песец, коренных жителей ни за какие деньги невозможно было отправить в базовый посёлок, но, как только сезон охоты заканчивался, ненцы сами предлагали услуги извозчиков на оленях. Случилось так, что в самый разгар заготовки песца у рыбоприёмщицы случился приступ аппендицита с сильными болями и высокой температурой. Везти её в Гыду было не на чем, и я трое суток боролась за неё: инъекции  антибиотиков, пузырь со льдом на больное место, а её мужа предупредила, что, если аппендикс прорвётся, я буду резать, а он будет мне помогать. До сих пор мурашки по коже: что бы я делала с одним кровоостанавливающим зажимом, когда их нужны десятки. Но боль и температура отступили, и мы дождались, когда ненцы согласились ехать в базовый посёлок. С первыми же нартами я отправила рыбоприёмщицу в участковую больницу на операцию. Той же зимой приступ аппендицита случился и у меня. Я спасала себя по той же схеме, а потом в больнице сказали, что воспаление было таким сильным, что всё проросло спайками, но операцию делать уже не стали.

Который час созерцаю

Несуетную жизнь цветов.

По лицу бегут и бегут

Слёзы очищения.

Однажды летом мы топили баню, и я пошла набрать воду из единственного пресного озерца (зимой оно промерзало до дна), покрытого слоем льда. Шла по льду и время от времени стучала ведром, чтобы найти место, где можно набрать воды. Дошла до середины, стукнула ведром и… ушла вместе с ним под лёд. Было неглубоко (голова не намокла), но ноги стало засасывать в ил. Я пыталась забираться на лёд, но он ломался. В это время пришёл катер с баржей, и женщина, с которой мы топили баню,  хотела бежать к катеру, но ноги сами повернули её к озерцу. Увидев моё бедственное положение, она сбегала за верёвкой и вытянула меня по льду. Кто-то из команды катера силой влил в меня глоток неразведённого спирта и всё обошлось даже без воспаления лёгких, но тело моё было до ушей в синяках от льда.

Экипаж катера привёз мне известие о маминой травме, вместе с её медицинской справкой и заявлением, где она просила освободить меня от дальнейшей отработки. Я стала собираться домой. Юра уговаривал меня остаться, предложил выслать в Тюмень нашу общую зарплату за полгода, чтобы мама могла нанять помощницу по хозяйству, но я, как представила мамину незаживающую руку и моих братишек, уже не могла не ехать. Я погрузила вещи на баржу и устроилась сама. 

Когда мы отплыли, внезапно среди полярного лета опустилась мгла, небо почернело, начался шторм, баржу выбросило на мель, а катер смог причалить к берегу. Продавец Юрий, узнав об этом, испугался, что ненцы, оставшиеся на барже, могут меня обидеть. Он, несмотря на шторм, в кромешной тьме в лодке-одноместке добрался до баржи. Видя, как он рисковал из-за меня, я мгновенно согласилась вернуться на берег. Мы промокли до нитки, переоделись в его вещи, а утром он проводил меня на катер.

С местными жителями я попрощалась ещё накануне, они подарили мне кисы (вторые -  я у них купила), а подросток Ваня Яптунай вручил мне нож с ручкой и ножнами из мамонтовой кости. Говорят, что с севера многие возвращались в мехах, а у меня только опушка у кисов была из нестандартного песца. Юра, как и я, был очень честным и всё, что положено, сдавал государству.

Когда катер отчаливал от берега, казалось, что шторм несколько стих, но, как только вышли из бухты в открытое море, нас выбросило на мель к острову Шокальского. Катер трещал по швам, только через сутки мы с трудом снялись с мели, а, когда прибыли в Гыду, меня полуживую двое ребят из команды вынесли на руках в больницу. Вскоре, дней за двадцать, с теми же пересадками, что год назад, я добралась домой. 

* * *

Природа не знает

И не горюет по этому поводу,

Что весна зовется весною,

А осень - осенью. Природа меняет

Бесконечные свет тьму,

Не ведая наших календарей

Поэтому я не верю

В якобы увеличение бед

В так называемом високосном году.

* * *

Добро и зло в природе рядом ходят,

Им друг без друга не существовать.

Христос рукою дьявола выводит

Возмездие кому-нибудь опять.

И даже человек, идущий к совершенству

Аскезой, выучкой, стремлением души,

Святую тишину считающий блаженством,

Столкнувшись с суетой, невольно согрешит.